Каждый вечер они садились в два кресла — бок о бок, рука к руке. Быстро темнело, но свет не зажигали. И по-прежнему продолжали смотреть друг на друга, отмечая, как медленно растворяются в надвигающемся мраке черты лица, как их силуэты сливаются со стеной позади, как различимыми остаются лишь горящие чуть притушенным светом глаза.

Только тогда они решались заговорить.

- Ты обещала сегодня рассказать мне, что привело тебя в такое состояние.

Она резко встала, отошла к окну и спряталась в эркере за занавеской.

- Не смотри на меня так...

- Но... ты ведь даже не видишь, как я смотрю и куда?

- Какая разница... Я чувствую.

И ему как всегда нечего было возразить. Ещё и потому, что он ощущал её всепобеждающую тихую правоту.

Опять тишина. Как всегда гнетущая, занудная, достающая до глубины. Тишина-бормашина.

- Я... хочу тебя попросить об одной вещи... Пожалуйста, освободи меня от моего обещания. Я не смогу тебе рассказать.

- Но... почему?

- Потому что если я начну вспоминать, то снова вернусь в то состояние. А я стараюсь его забыть.

- Хорошо... Я не хочу причинять тебе боль. И освобождаю, если ты просишь. Но скажи хоть что-нибудь!

- Это... сложно... Знаешь, есть такие способы общения... Когда ты не просто понимаешь другого или чувствуешь, но гораздо больше. И тогда уже не остаётся никаких границ. Это контакт... разный... всегда разный. Вплоть до прямого проникновения в сознание.

Неожиданно он почувствовал, что с его телом происходит что-то странное. Вибрация, напряжение сродни судорожному. Как будто в самолёте при попадании во встречный воздушный поток. Ему даже пришлось вцепиться руками в подлокотники кресла.

Тряска. Страшная тряска. И ещё более страшная своей неожиданностью и новизной.

- Что с тобой?

- Не знаю...

Тряска не прекращается.

- Что с тобой?

Его голос вдруг стал глухим и сиплым, голова повернулась неожиданно плавно и мерно, как на хороших подшипниках:

- Мне кажется, что ещё немного и... ты начнёшь меня убивать.

Теперь настала её очередь застыть и задуматься.

- Значит, это заразно...